Часовой Большой медведицы - Страница 91

— Миш… — окликнула его Риша. — Миш, я еще сказать хотела… Когда у вас с Мариной ребенок родится, вы его моим именем не называйте, ладно?

Мишка понял, что не может дышать. И, наверное, не сможет уже никогда.

Пятница. Четвертая неделя.

— Миш, да не рви ты сердце! — сказал Константин Кицуненович Инусанов в двадцатый раз. — Ну не может такого быть, чтобы медики не разобрались, в чем там дело. Вот увидишь, скоро позвонят и скажут, что кризис миновал!

Мишка молчал. Он был искренне благодарен Косте за поддержку, но воспоминания о бледном Ришкином лице и ее погасших глазах мешали ему надеяться на что-то хорошее. Мишка ни разу в жизни не испытывал такого жуткого и тяготящего душу бессилия, когда ни он сам, ни любой другой человек на этом свете ничем не мог помочь Ришке. Оставалось лишь ждать. Страдать. Надеяться.

— Костя, помолчи, — Витиш лучше вермаджи понимал Мишкино состояние. — У меня Семка в детстве болел. Ой, мать моя… Лучше бы я сам болел, всем на свете, прямо по алфавитному списку, не исключая родильной горячки. Врагу не пожелаю. Семка плачет, Фира плачет, ну и я, вместе с ними… Только не рассказывайте никому!

Мишка достал телефон, намереваясь позвонить Марине, однако его намеренье прервал стук в дверь.

В кабинет шагнул очень примечательный посетитель. Это был мужчина весьма преклонного возраста — лет, наверное, восьмидесяти, — но от того лишь более удивительными казались его подтянутость, собранность и поистине кошачья пластика.

— Добрый день, Игорь Станиславович! — голос у гостя был мягкий, успокаивающий, мурлычущий. Гость был сед, чисто выбрит, благоухал очень хорошим одеколоном, был одет в белую рубаху без галстука под клетчатым пиджаком и бежевые летние брюки. При всем том, в облике гостя не было намека на пижонство или искусственность — он выглядел ровно так, как выглядел, и вел себя ровно так, как хотел себя вести. То есть чувство собственного достоинства ничуть не мешало ему быть подчеркнуто уважительным ко всем присутствующим.

— И всем прочим молодым людям тоже мое почтение. Игорь Станиславович, я, собственно, к вам. На правах старого знакомого и даже, в некотором роде, коллеги.

— Костя, Мишка, отвлекитесь от скорбных дум и познакомитесь с человеком… ну, пусть и оборотнем, поистине легендарным! Имею честь представить вам живую легенду — Льва Борисовича Баюнова! С чем вы к нам, Лев Борисович?

— Игорь, я к тебе с делом некрасивым и корыстным. — Баюнов чуть понизил голос. — В присутствии твоих гвардейцев говорить можно?

— Отвечаю за гвардейцев, словно за себя. Да вы садитесь, Лев Борисович!

— Кошкой пахнет! — сказал Костя и выпустил когти.

— Не кошкой, а котом! — ответил ему Баюнов, выпустив когти куда внушительнее Костиных. — Фр-р-р! Волк?

— Нет, пес, — смиренно отозвался Костя. — Оборотень. Вермаджи. Альфа…

— Это оставьте для девушек, ф-р-р… Надеюсь, не пудель?

— Нет, ньюфаундленд…

— Тогда поладим. Я из всех вермаджи только пуделей ненавижу. Плохие воспоминания у меня с пуделями-то связаны… Ф-р-р-р!

— Простите! — тонко пискнул Костя и укрылся за своим «Ундервудом».

— Так вот, Игорь, я к тебе пришел за балбеса своего хлопотать, за Репаного Савелия Мефодьевича. Ты мне скажи, там все серьезно или как?

— Лев Борисович, кого другого послал бы к едрене фене, но вам скажу — блудняк на Репаном висит конкретный. Потому и закрыли до выяснения. Уголовное дело в его отношении возбуждено, мера пресечения избрана.

— Игорь, ты бы мне его отдал, а? — не теряя чувства собственного достоинства, попросил Баюнов. — Ты ведь меня знаешь — ваш ИВС для него раем покажется по сравнению с моими-то методами воспитания и исправления. Я при этом гарантирую, что сотрудничать со следствием он будет со всем усердием. Ну и на суд, само собой, явится. Под мою ответственность, Игорь.

— Ну, Лев Борисович, коли вы просите… Я свяжусь с прокуратурой, попробую потолковать об изменении меры пресечения. Надо будет Савелию Мефодьевичу ходатайство написать. Как определимся по планам, я вам позвоню. Думаю, дня два уйдет на все про все. А дальше вам и карты в руки.

— Будь спокоен, Игорь, приобщу его и к труду, и к обороне, и к общественно-полезной деятельности. Разбаловался, щенок, как от родителей ушел. Эх, ругал я Василину, ругал, за то, что кровь свою с этим домовым перемешала, да у дочки родимой на все один ответ — любовь у меня, батя! У нее любовь, а меня внук-балбес с блатным рОманом в башке вместо ума и соображения…

— Когда последний раз с внуком вашим виделись, я его вами же и стыдил, — сказал Игорь с улыбкой. — Эх, Лев Борисович, мне б такого деда, как вы!

— А ты давай от своих-то собственных дедов не отказывайся! — сказал Баюнов грозно. — Оно ведь толку от подвигов мало, если даже внуки наши про них не помнят.

В дверь кабинета заглянул следователь из соседней комнаты Лешка Свирский, держащий в руке сигарету.

— Эй, темнилы! За банду проставы ждать или опять продинамите?

— Иди отсюда со своей сигаретой! — закричал Игорь, не на шутку, кажется, испугавшись. — Пшел вон, дубина! У нас тут аллергия у всех на табак!

Но было уже поздно. Лев Борисович Баюнов издал громкий протяжный вой и обратился в разъяренного сиамского кота с распушенным, точно щетка, хвостом.

— Ой, блин! — ахнул Свирский и захлопнул дверь. И уже снаружи сообщил: — Витиш, нельзя было попросту сказать — извини, занят? Чего пугать-то так?

— Простите, — сказал Лев Борисович, возвращаясь в человечий облик. — Никогда не теряю над собой контроля, даже от валерьянки. А вот табачный дым ненавижу. Натерпелся за семь-то лет.